ЧЕТЫРЕ СЛОВА
(отрывок)
Дождь. Шуршит пар в батареях. Я – товарищ Сталин, скажу сразу…
Вчера приходил хирург Вайншток, у меня чирей. У меня, чирей на спине, но если ты не враг народа – помни, что чирей не у тебя , а у меня, у товарища Сталина. Это – по поводу комментариев. У меня чирей, и, похоже, я умру в 1953 году. От чирея. Меня порвут. Порвут в сотне томов, как я порвал. В эбонитовой трубке моего телефона стоит второй угольный микрофон, а от него провод – к Лаврентию. Лаврентий не питает иллюзий. Лаврентий знает, что его порвут вслед за мной – одновременно не смогут, слишком толстое у нас «дело» для коротких- то пальцев! Лаврентий держит марку, а может просто слушает для себя, как я, сильный разговариваю со смертью? С Политбюро, с директорами заводов, с генералами – все это смерть, потому, что они безлики, заменимы и запущены в дело раз и навсегда. Грузовику поровну, какой шофер сядет в него завтра утром. Индустриализация – это процесс бессмертия, именно на его фоне видна вспомогательная роль человека. Поршень совершает тысячу толчков в минуту, а сердце – шестьдесят. Прижать педаль – и поршень даст три тысячи, шесть. Прижать человека – сто двадцать, сто сорок, гибель. Шестьсот шестьдесят тысяч бомбардировщиков над Европой, еще чуть - чуть и это станет такой же реальностью, как давление пара в 10 килограмм на квадратный сантиметр кремлевских батарей. Которое «нельзя было обеспечить». Которое выбивали из главного кремлевского истопника Амбрацумяна. Который (тысячный), сознался, что готовил покушение на товарища Сталина (ЧК так и не научилась мыслить диалектически – естественно обвиняемый хотел товарища Сталина обварить!). Который полз к пресловутой «стенке», а солдаты его пинали сапогами. Который перестал быть человеком, раньше, чем перестал думать, что он имеет право думать. Которому всадили пули в затылок товарищи первогодки внутренних войск – пацаны, которые и дрочить- то правильно не обучились. Дела было на копейку – заменить котельные клапана – на вражеские, котельную арматуру на – вражескую. Надо было поставить их, попробовать и не страдать херней и не сознавать в том, что не делал. В этом смысл индустриализации...
Я хочу в Гори. Я хочу к папе. Просто посидеть на могилке и выпить дряни из сельпо, которое я организовал. Выпить и разбить бутылку об стену разрушенной крепости. Я хочу быть пьяным и пройти по селу криво, пусть они смеются. Пусть они смеются и знают, что Сосо – это мужик, пусть сегодня хмельной, а завтра – снова мужик. Не товарищ Сталин, величиной мозаичного портрета в стену девятиэтажки, а Сосо…
Неужели, никто не поймет меня? Может выступить по радио в Новый Год? Сказать тост, как я, грузин, могу? Просто тост. Кинуть сальную шутку, внезапно сменить интонацию, спросить детишек вопросом с заранее известным ответом, например «вы любите мороженное?». Я хочу к папе, я хочу вощить нить и распутывать узлы. Я хочу, чтобы мне кто - то дал по ушам мозолистой ладонью – папа или дядя Вахи. Я не спал почти двадцать лет. Не спал днем, не спал ночью. На самом деле я не спал гораздо дольше. Я не спал с тех пор, как сломал часы дяди Вахи в Гори…
Сталин улыбнулся и открыл нижний ящик стола. Внутри ящика стоял маленький игрушечный паровозик. Его подарили ему в пятидесятом году младшие воспитанники детского дома. Сталин поставил паровозик на стол и занес над ним кулак с трубкой. Дешевое изделие, жалко раскрашенное лупящейся краской, с надписью «СССР» по котлу. Если ударить – будет кучка шестеренок. Как от фашистского «Тигра» после Т-34. Так, дети сейчас думают. Только кулак будет кровоточить, долго кровоточить от гнутой жести. Долго будет все кровоточить, долго, поэтому я вам и построил дома с трехметровыми потолками – не потому, чтобы Сталина боялись, а для того, чтобы дети росли и дышали полными легкими, чтобы их не трясла короткая, сучья отдышка, когда с бл%ской, винтовкой Мосина придется смотреть в глаза танка! Бомбардировщики над Европой! Лучшие сталинские бомбардировщики на основании прогрессивного опыта японского милитаризма. Лучшие – не потому, что у них толстая броня или автоматические катапульты для летчиков. Лучшие – потому, что в них ничего этого нет, нет даже хвостового пулемета и хвост открыт истребителям – кошмар любого военного летчика! Вместо всего этого хлама у них запас бомб, двойной, тройной. Бомбы сыплются на Берлин, Париж, Вену, Рим, Мадрид. Обыватель высовывает голову из убежища, а бомбы, как страшный сон – не кончаются! Горит банк, горит магазин, горит парк, горит улица – день, ночь, день, ночь…
Именно для этого сценария растут наши будущие летчики, танкисты и моряки под просторными сталинскими потолками. Потому что прежде чем востребовать с них долг Родине, надо дать им то, можно оценить. Дать им санатории, спортплощадки, пансионаты, бесплатную алгебру, бесплатный аспирин. Дать этот жестяной паровозик с подобием двигателя. Дать индустриализацию…
Сталин посмотрел в окно, в Москву. Чирей ноет. На улицах много машин, регулировщики, наконец, перестали быть посмешищем для обывателя – теперь у них есть работа даже ночью. Посмешищем… Как бы хорошо было бы, если издать постановление сроком, ну пусть лет на пять. Запретить этим постановлением слова «любовь», «ненависть», «страх». Всего три слова, на которых проскальзывают колеса локомотива истории. Если люди перестанут любить товарища Сталина, товарищу Сталину от этого будет только легче. Легче, так как любят - девушек и детей. Первых – за грудь и за промежность, а вторых – за собственность. Пропаганда заставляет любить товарища Сталина! Нет у товарища Сталина предпосылок для любви… Второй пункт – ненависть. Люди ненавидят меня, потому, что их заставляют меня любить. Я, и кто, как не я – Отец Народов знаю, что насильно мил не будешь. Я ведь не только Отец Народов, я еще и грузин… Страх. Страх никогда нет у человека, который не испытывает любви или ненависти к кому, или чему – либо. Издать постановление надо. Пусть это будет полным идиотизмом, не более идиотизмом чем моя смерть от заражения крови. Они думают, что я говорю одними существительными и, возможно в этом - моя сила:
«труд»;
«пятилетка»;
«отпор»;
«уклонизм»;
«займ»;
«культура»;
«коммунизм»;
«норма»;
«авиация»;
«пленум»…
На самом деле – все, зачем я здесь, кто я здесь, почему и ради чего я сделал здесь то, что сделал – выражается ОДНИМ существительным «Индустриализация»!
Дядя Вахи очень любил часы, которые я сломал. Я сказал дяде, что починю их. Я разобрал механизм и увидел, что всего лишь одна бронзовая пружинка соскочила с зацепа. Тогда я взял у отца иголку и поставил ее на место. Часы так и не пошли. Их отнесли мастеру, мастер сказал, что такой ремонт можно сделать только в Швейцарии…
Ленин ходил по комнате, за окном была ночь, стреляли и вдруг, внезапно погас свет.
- Наверное, что – то с проводкой, - сказал Ленин.
- Я починю!
Я взял табурет, нож для вскрытия конвертов (за неимением инструмента), полез в щиток и меня… так е%ануло, что товарищ Ленин каждый раз вспоминая эту историю хохотал и, указывая на меня пальцем , говорил:
- Вот этот замечательный грузин как-то попытался наладить освещение. Товарищи – никогда не лезьте не в свое дело, если не хотите свалиться со стула, или еще выше!..
А проводку тогда починил сочувствующий инженер Манц…
Индустриализация – это то, что нужно уже. Неважно, кому нужно. Индустрия существует сама по себе, и это прекрасно будут понимать те, кто заложит в фундамент моего памятника первый камень. Не памятника Отцу народов, Генералиссимусу, или Вождю. В памятник Великого Механика. Время сотрет людей – Генералиссимусов, Вождей, тиранов, мессий. Время, которое начнется там, где закончится горизонт коммунизма, будет носить совсем иной характер, нежели в черных пророчествах ненавидящих его, поэтов. В этом нет никакой мистики и предсказательства. Есть только телевизор, который стоит в углу кабинета покрытый салфеткой и щерится гравировкой «Товарищу Сталину от советских чекистов». Такой телевизор, только без красного дерева, будет стоять у каждого. Ни отец, ни дядя Вахи не представляли себе, что передавать изображение на расстояние – возможно. Ни Ленин, ни Дзержинский не думали о том, что сто килограмм урановой руды могут разнести город! Поколение следующего века не будет испытывать страха:
- быть призванным на войну;
- выполнить подвиг ценой жизни;
- расплачиваться за правильные мысли, высказанные в неподходящее время;
- не разглядеть врага;
- потерять все;
- не выполнить норму;
- не получить пайку;
- проснуться в тюрьме…
Но сейчас нужно немного потерпеть. Запретить ЛЮБОВЬ, НЕНАВИСТЬ, СТРАХ. И тогда наступит утро следующего дня:
«Утро. НЕНА.. Не особо мне нравится это утро в понедельник. Надо собираться на завод, который я НЕНА… не очень- то понимаю. Недопонимаю, так как надо выполнить норму, которую (с ведома, естественно парткома и по нашему желанию) установил этот НЕНА… нехороший товарищ Сталин. Я ЛЮБ… предпочитаю пивко и воблу, особенно после обеда. А еще я ЛЮБ… уважительно отношусь к Нюре -комсомолке из приемочного цеха. Но я, мало того, что не передовик, так еще и женат. Просто БОЮ… опасаюсь, как бы не настучал наш бригадир… Тьфу, б%я! Не все уж так плохо!..»
|
Бар "Зеленая Тоска" [часть 7], продолжение
Страницы: (105) « Первая ... 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 [94] 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 
